Владимир Высоцкий.
Бунтарь-одиночка брежневского безвременья, внутренний живой в добиваемой большевиками стране, запрещённый для чтения ("те, кто жив, затаились на том берегу"), бессмертный представитель "пятой колонны" покойного СССР, по понятиям теперешних патриотов.
Сегодня ему день рождения.
Вот удел гения! - чем дальше отходит в историю время, в которое он творил, тем целостнее и актуальнее по всем статьям и статям - гуманистическим, философским, публицистическим и каким угодно ещё - становится то, чего он сумел натворить. Наверное, это из-за того, что сегодня не только одиночкам, но и многим из нас стало, наконец, очевидным обстоятельство совершенно неистребимой любви россиян к несвободе и палачам - разлуку с которыми после падения СССР мы стали воспринимать совершенно невыносимой, из-за чего скоро такой жизни не выдержали и снова забежали в совок. Как хорошо это видно вот прямо сейчас, в январе 2016-го, на пике экстаза всеобщей любви к своему загонщику, когда Высокий лондонский суд официально обозначил национального кумира убийцей. Особая русская идиллия - палач и жертва.
Владимир Семёныч описал этот особенный кайф ещё в 1978 году! Поразительно актуальное произведение сегодня. Баллада о благодарной и пронзительной любви к возможности государства дать поистязаться над собой, невыводимом тавро на каждом из нас. Фундаментальный российский парадокс, увиденный одной из жертв, который сам себя никак не объясняет, только дарит возможность полюбоваться им другим и чего-то, может быть, осознать. А ничего-то с нами не произошло, мы и с конвертируемой национальной валютой после 1991-го в цивилизацию свободных не попадаем. Нам нужно нечто большее. Невыносимое. Сродни инквизиции или этатизму Византии.
Когда я Об стену разбил лицо и члены
И всё, что только было можно, произнёс,
Вдруг сзади тихое шептанье раздалось:
"Я умоляю вас, пока не трожьте вены.
При ваших нервах и при вашей худобе
Не лучше ль чаю? Или огненный напиток?
Чем учинять членовредительство себе,
Оставьте что-нибудь не тронутым для пыток."
Он сказал мне: "Приляг,
Успокойся, не плачь."
Он сказал: "Я не враг,
Я - твой верный палач.
Уж не за полночь - за три,
Давай отдохнём.
Нам ведь всё-таки завтра
Работать вдвоём."
Раз дело приняло приятный оборот -
Чем чёрт не шутит - может, правда, выпить чаю?
- Но только, знаете, весь ваш палачий род
Я, как вы можете представить, презираю.
Он попросил: "Не трожьте грязное бельё.
Я сам к палачеству пристрастья не питаю.
Но вы войдите в положение моё -
Я здесь на службе состою, я здесь пытаю.
И не людям, прости, -
Счёт веду головам.
Ваш удел не ахти,
Но завидую вам.
Право, я не шучу,
Я смотрю делово -
Говори что хочу,
Обзывай хоть кого."
Он был обсыпан белой перхотью, как содой,
Он говорил, сморкаясь в старое пальто:
"Приговорённый обладает, как никто,
Свободой слова, то есть подлинной свободой."
И я избавился от острой неприязни
И посочувствовал дурной его судьбе.
"Как жизнь?" - спросил меня палач. - Да так себе...
Спросил бы лучше он: как смерть - за час до казни?..
Ах, прощенья прошу, -
Важно знать палачу,
Что, когда я вишу,
Я ногами сучу.
Да у плахи сперва
Хорошо б подмели,
Чтоб моя голова
Не валялась в пыли.
Чай закипел, положен сахар по две ложки.
- Спасибо! "Что вы! Не извольте возражать!
Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать,
А грязи нет, - у нас ковровые дорожки."
- Ах, да неужто ли подобное возможно! -
От умиленья я всплакнул и лёг ничком.
Он быстро шею мне потрогал осторожно
И одобрительно почмокал языком.
Он шепнул: "Ни гугу!
Здесь кругом стукачи.
Чем смогу - помогу,
Только ты не молчи.
Стану ноги пилить -
Можешь ересь болтать,
Чтобы казнь отдалить,
Буду дольше пытать."
Не ночь пред казнью, а души отдохновенье!
А я уже дождаться утра не могу.
Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,
Я крикну весело: "Остановись, мгновенье!" -
Чтоб стоны с воплями остались на губах!
"Какую музыку, - спросил он, - дать при этом?"
Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам,
Но есть в коллекции у них и Оффенбах.
"Будет больно - поплачь,
Если невмоготу," -
Намекнул мне палач.
- Хорошо, я учту.
Подбодрил меня он,
Правда, сам загрустил:
"Помнят тех, кто казнён,
А не тех, кто казнил."
Развлёк меня про гильотину анекдотом,
Назвав её лишь подражаньем топору,
Он посочувствовал французскому двору
И не казнённым, а убитым гугенотам.
Жалел о том, что кол в России упразднён,
Был оживлён и сыпал датами привычно.
Он знал доподлинно - кто, где и как казнён,
И горевал о тех, над кем работал лично.
"Раньше, - он говорил, -
Я дровишки рубил,
Я и стриг, я и брил,
Я с ружьишком ходил.
Тратил пыл в пустоту
И губил свой талант,
А на этом посту
Повернулось на лад."
Некстати вспомнил дату смерти Пугачёва,
Рубил, должно быть, для наглядности рукой.
А в то же время знать не знал, кто он такой, -
Невелико образованье палачёво.
Парок над чаем тонкой змейкой извивался,
Он дул на воду, грея руки о стекло.
Об инквизиции с почтеньем отзывался
И об опричниках - особенно тепло.
Мы гоняли чаи,
Вдруг палач зарыдал -
Дескать, жертвы мои
Все идут на скандал.
"Ах, вы тяжкие дни,
Палачёва стерня.
Ну, за что же они
Ненавидят меня?"
Он мне поведал назначенье инструментов.
Всё так не страшно - и палач как добрый врач.
"Но на работе до поры всё это прячь,
Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.
Бывает, только его в чувство приведёшь,
Водой окатишь и поставишь Оффенбаха,
А он примерится, когда ты подойдёшь,
Возьмёт и плюнет. И испорчена рубаха."
Накричали речей
Мы за клан палачей.
Мы за всех палачей
Пили чай, чай ничей.
Я совсем обалдел,
Чуть не лопнул, крича.
Я орал: "Кто посмел
Обижать палача?!"
Смежила веки мне предсмертная усталость.
Уже светало, наше время истекло.
Но мне хотя бы перед смертью повезло -
Такую ночь провёл, не каждому досталось!
Он пожелал мне доброй ночи на прощанье,
Согнал назойливую муху мне с плеча.
Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье
И образ доброго чудного палача.
